Врачу Ульфану не доводилось щадить себя
Лет сорок тому назад меня лечил в больнице врач, фамилия его хорошо запомнилась – Ульфан. Больные о нем хорошо отзывались и говорили, что он из военных. А своим коллегам – молодым врачам передавал свой бесценный опыт лечить больных. Настал и мой черед хоть как-то отблагодарить врача – немного написать о нем.
С первых же слов Ефим Захарович Ульфан предупредил, чтобы из него героя я не создавал.
– В 1937 году после окончания средней школы по комсомольскому набору, объявленному маршалом Тухачевским, поступил в Военно-медицинскую академию им. С. М. Кирова. Последний курс мы прошли за несколько месяцев, а государственные экзамены сдавали под раскаты авиационных бомб. Нас сразу направили работать по Ленинградским госпиталям. Практики было столько, что не с кем было поделиться. Двенадцать, а то и шестнадцать часов в операционной; домой приходишь голодный, а есть нечего. Буржуйка есть, дров нет.
На фронте медицинский персонал так же погибал, как и солдаты, а пополнять врачей было уже проблематично. – Тут мой собеседник замолчал, на лице заметно выразилась боль переживания. – Пережили самые жуткие, холодные и голодные годы блокады, а до этой чертовой Кобоны живыми мы добрались не все. Какая это Дорога жизни?! Я бы назвал – Дорога смерти и жизни. Нескольких друзей мы потеряли в ледяных воронках. Прекрасные были врачи и надежные, верные друзья. Больше месяца мы добирались до 35 дивизии Восьмой Гвардейской армии, покрывшей себя на века боевой славой за оборону Сталинграда, от которой остались только рожки да ножки. Теперь ее заново укомплектовывали, в том числе и нами, и, забегая вперед, она продолжала свой славный путь до Берлина. Мы были счастливы, попав на фронт, потому что стали получать армейский паек, а об опасности, что могут убить, никто из нас даже и не говорил. Постоянно находясь на линии фронта, армия с боями продвигалась вперед. В нашу задачу входило во время боев оказывать помощь раненым. Бывали случаи, когда к раненому подбираешься, натыкаешься на неприятеля, тут уж все заканчивается перестрелкой. Вблизи пистолет удобнее, чем винтовка. Из таких стычек мне удавалось иногда выйти победителем либо, отстреливаясь, побыстрее сматывать. Но злости к немецким солдатам я не испытывал, вряд ли по своей охоте они хотели умирать за Гитлера.
Один случай мне запомнился больше всего, потому что я испытал, что такое жажда. Недалеко от Житомира, у какой-то деревни, – поле, трава по пояс, солнце в зените, июнь в разгаре. Готовились к атаке. Нам, медикам, приказали раненых собирать в овраг, а оттуда планировалось увозить в полевой госпиталь, как это обычно делалось. Бегу по траве, согнувшись в три погибели, а меня хвать кто-то за ногу и держит крепкой рукой: – «Не отпущу тебя! Тащи меня в госпиталь, у меня семья, дети». Через плечо у него ремень противотанкового ружья, идти не может: прострелены ноги. Положил его на свою гимнастерку, протащил шагов восемь, и больше не могу. Он крепкий, здоровый, где-то на голову выше меня (оказался украинец). Не в пример мне – с исхудавшим лицом, ввалившимися глазами блокадника, да и где-то на голову ниже его. Снял с него тяжеленное ружье, он запротестовал. Я ему объяснил, что я офицер и законы знаю. Несколько метров тащу его, потом возвращаюсь за оружием. Прошло около часа, слышу душераздирающие крики. Поспешил на них…
На этом месте я останавливаю повествование Ефима Захаровича, так как и у него, появились на глазах слезы. Он рассказал мне все. Я вправе только сказать, что подобного ранения он даже не видел, но на лекции слышал, что нужно сделать, чтобы раненый мог дышать и как остановить кровотечение.
– … Я обливался потом. Руки тряслись и не слушались, а каждое движение со скальпелем должно быть выверенным до миллиметра, – продолжал рассказ ветеран. – Помню, мне хватило еще сил дотащить солдата в тень, до ближайших кустов, и перевернуть травмированного лицом вниз. Только обещание, данное стрелку противотанковой пехоты, заставило меня хоть из какой-то прохлады выползти под палящие зноем лучи солнца. Не помню только, два или больше раз терял сознание. Даже, как врач, не могу теперь сказать, от чего – то ли от солнца, а может, от обезвоживания организма. Я уже толком не понимал, туда ли я ползу, встать уже не было сил. Но мой солдат первым увидел меня и подал голос, но уже не командный, не просящий, а безразличный, подобно предсмертному. Проверил, все ли было мной сделано правильно: остановлено кровотечение, обработаны раны. Сообразить было несложно – час-другой, и он умрет от жажды. Потерял много крови, да на такой жаре! Какое же надо иметь здоровье. И он еще жив! Это подхлестнуло меня вцепиться в рукава гимнастерки и потащить его, но он уже не держал их своими крепкими пальцами. Вскоре рукава оборвались. Плюнул я на ружье, собрался, что есть духу и взвалил больного себе на спину. Это было гораздо легче, чем тащить по земле. Когда его в четвертый раз взвалил на себя, прошел несколько шагов, и по спине резануло. Догадываюсь, что произошло, но я живой, а снимать и поднимать такой груз уже не было никаких сил. С моей рубашки стекает кровь, я понимаю, что моей не должно быть столько – ведь пуля меня лишь задела, а вот его, быть может, уже зря несу. Но я нес, нес и нес, уже в исступлении, ничего не понимая. Я очнулся, когда меня отпаивали водой. Моего бойца рядом не было. Я вздохнул с облегчением, узнав, что его отправили в госпиталь. Выпив воды с ведро, я ожил. Как только меня перебинтовали, взял санитара с носилками и опять согнутыми (так как с опушки немцы стреляли метко, если одним выстрелом хотели двоих убить), – уже шутит Ефим Захарович, – двинулись к моему жестоко искалеченному войной человеку. Он был без сознания, но пульс был нормальным.
В основное время, между боями, мы лечили и оперировали в полевом госпитале. Это было безопаснее, если не было бомбежек. А вот мой уникальный больной напугал всех даже в госпитале. Доставили его прямо с боя. Санитары подготовили к операции. Смотрю, на месте лопатки огромная гематома. Начинаю оперировать, а там металл. Доложил начальнику госпиталя, тот тут же скомандовал: «Всем в укрытие!», а мне с медсестрой – продолжать операцию. Теперь руки не дрожали. В моих руках были три жизни. Потихоньку освобождая от переломанных костей снаряд, мне удалось, с минимальным ущербом для больного его вынуть. Потом привел рваную рану в порядок. Оказалось, что снаряд весом с полкило влетел в подмышку. Об этом случае, как положено на войне, доложили командованию. Через два месяца начальник госпиталя, я и медицинская сестра получили по ордену. Эта моя первая и самая памятная награда. Потом еще награждали, но это были награды за наши общие успехи, успехи армии, которой командовал генерал-полковник Василий Иванович Чуйков. С ним мы взяли Берлин. Впоследствии он стал маршалом.
Мне, как солдату, приходилось стрелять в противника, а как врачу – не раз оперировать пленных офицеров и солдат. Особенно много их было, когда мы наступали немцам на пятки. Мы ни о чем не договаривались и не просили друг друга: врачи – медсестер, медсестры – санитаров, чтобы к пленным относились наравне с нашими больными. Ведь для врача есть только одно понятие – «больной». А кто он: враг или друг, чернокожий или белый, мусульманин или христианин, офицер или солдат – это нас не касается.
Кстати, я сам из простой, скромной семьи. Отец был рабочим, мать – домохозяйкой, так как нас, детей, было четверо. Сестры погибли в оккупации, как жены офицеров, младший брат окончил школу, на следующий год – война. Ушел добровольцем, наверное, в первом бою и погиб.
Мне повезло пройти всю войну, поваляться раненым от пуль и осколков, выйти в отставку. Но у меня было огромное желание продолжать работать. Скорее не разумом, а сердцем чувствовал, что я был каким-то роботом в войну, а не врачом. Вечно сверлило в душе, много ли я уделял внимания больным, все ли делал так, как учили прекрасные педагоги в академии. Но некогда было оглянуться, лишний раз подойти к больному, просто поговорить с ним. Это был неумолимый железный поток вандализма над человеком. Мы, медики, могли и имели право даже в войну спасать жизнь всем, не щадя себя.
Совсем другое дело в мирное время. Восстановилось понятие «мой больной». О его болезни знаешь все, наблюдаешь за течением болезни. А как же иначе?! – восклицает и как бы сам у себя спрашивает Ефим Захарович. – А если не так, иди работать грузчиком – там совесть в таком количестве не требуется.
Я заметил, что такие «острые» воспоминания могут сделать пагубное дело, так как в разговоре узнал, что Ефим Захарович дважды перенес инфаркт. Я перевел разговор на тему семьи.
– Женился я сразу после войны. Лидочка была хирургом. Жили мы на Севере, потом с семьей переехали в Гатчину. Меня на работу взял замечательный человек – главный врач Иосиф Кузьмич Якубович. Он предложил заведовать ЛОР-отделением, но я отказался. И правильно сделал, так как вскоре нашлась достойная кандидатура, – Борис Сергеевич Соколов. Мою супругу, врача Лидию Ивановну, любили и уважали в больнице не только коллеги, но и больные. Два года как ее со мной нет. Старший сын, в прошлом врач, теперь пенсионер. Младший окончил Ленинградский политехнический институт имени Калинина, кандидат технических наук, работает в ПИЯФе. Смешно, но внуки обскакали нас. Один – кандидат медицинских наук, как и его супруга, а второй внук – кандидат математических наук. В семье четыре кандидата и пять врачей, – подсчитывает бегло на пальцах прапрадед со счастливой улыбкой на лице.
Мудро прожитая жизнь всегда проста. Вот человеческая мудрость в чем заключается! А про свои заслуги перед Отечеством как-то и не упомянул. И еще поделился своим счастливым днем: что помнят и любят его бывшие начальники, теперь уже друзья – Иосиф Кузьмич Якубович и главный врач ЦРКБ Владимир Алексеевич Иванов, которые сумели прекрасно отметить девяностолетие ветерану прошедшей войны.
– Я никогда не отказывался в перемещении места работы, невзирая на понижение и не бог весть какой зарплаты. В нашей стране почему — то всегда за интеллектуальный труд платят значительно меньше, а ответственность в сотни раз выше. Поэтому пришлось поработать в городской поликлинике, потом в медсанчасти ПИЯФа.
Больным нужен врач, а не пустой кабинет. У врачей не должно быть амбиций, и дело не в клятве Гиппократа – надо чувствовать сердцем, что на месте каждого больного мог быть ты. Вот и лечи его так, как будто лечишь самого себя.
Александр Баскаков
